Человек, убегающий от власти. Агитационный плакат московской мэрии как пророчество | Republic.ru
Человек, убегающий от власти. Агитационный плакат московской мэрии как пророчество | Republic.ru
Человек, убегающий от власти. Агитационный плакат московской мэрии как пророчество
Постсоветский человек становится кое-чем. Расширяется массовое представление о свободе
Постер предвыборной кампании в Мосгордуму. Иллюстрация: twitter.com
Когда
в конце года приходится подводить культурные итоги, привычка услужливо
подсказывает формальные критерии: новые книги, спектакли, концерты. Но в
последние годы все это не очевидно, а главным событием становится то,
что не вписывается в рамки, – например, отказ рок-музыкантов выступать на милитаристском «Нашествии» или концерт
в поддержку рэпера Хаски в 2018-м. Уже сейчас можно сказать, что
московские протестные прогулки – это и есть главное культурное событие
года 2019-го.
в конце года приходится подводить культурные итоги, привычка услужливо
подсказывает формальные критерии: новые книги, спектакли, концерты. Но в
последние годы все это не очевидно, а главным событием становится то,
что не вписывается в рамки, – например, отказ рок-музыкантов выступать на милитаристском «Нашествии» или концерт
в поддержку рэпера Хаски в 2018-м. Уже сейчас можно сказать, что
московские протестные прогулки – это и есть главное культурное событие
года 2019-го.
Естественно, не совсем уместно
предаваться эстетическим размышлениям, когда на улицах столицы почти
каждую субботу карнавал имени Дарта Вейдера (политолог Владимир Пастухов
видит
в новой экипировке силовиков картинку из фильма «Звездные войны»). В
прошлые выходные обошлось без задержаний, но незарегистрированные
кандидаты больше месяца провели за решеткой, а Илья Яшин арестован пятый раз подряд. Четырнадцати участникам мирных акций грозят
уголовные статьи. С другой стороны, единственное, что может
обнадеживать в этой ситуации, – символический смысл происходящего.
Сергей Медведев пишет,
что жестокость подавления мирных протестов 27 июля и 3 августа – это
новый 1937 год, и с этим можно согласиться, возразив лишь одно: в 1937
году никому бы в голову не пришло выражать свое несогласие открыто.
предаваться эстетическим размышлениям, когда на улицах столицы почти
каждую субботу карнавал имени Дарта Вейдера (политолог Владимир Пастухов
видит
в новой экипировке силовиков картинку из фильма «Звездные войны»). В
прошлые выходные обошлось без задержаний, но незарегистрированные
кандидаты больше месяца провели за решеткой, а Илья Яшин арестован пятый раз подряд. Четырнадцати участникам мирных акций грозят
уголовные статьи. С другой стороны, единственное, что может
обнадеживать в этой ситуации, – символический смысл происходящего.
Сергей Медведев пишет,
что жестокость подавления мирных протестов 27 июля и 3 августа – это
новый 1937 год, и с этим можно согласиться, возразив лишь одно: в 1937
году никому бы в голову не пришло выражать свое несогласие открыто.
В
Санкт-Петербурге или Екатеринбурге в этом году общественная активность
также принимала оригинальные формы, однако прогулки все-таки по
преимуществу московская вещь. По итогам летних протестов можно говорить
об укоренившейся городской традиции. Почему в Москве именно прогулки?
Бульвары, кольцо – кажется, сама топография подсказывает формат: правда,
как замечает
Дмитрий Быков, Москва – это всегда прогулки по кругу, и в политическом
смысле тоже. Прогулка в своем роде компромисс – между тотальным «нельзя»
и узкой щелочкой «попробуйте». Формат сложился спонтанно в конце 2011
года, буквально после первого массового митинга, и приживался в течение
всего 2012 года, получив символическое завершение в виде «прогулки писателей». Было тогда чувство: ну, уж по крайней мере гулять можно. Гулянье по Москве 2019 года – еще и постчемпионатное: можно сказать, это конвульсии «улицы Никольской».
Санкт-Петербурге или Екатеринбурге в этом году общественная активность
также принимала оригинальные формы, однако прогулки все-таки по
преимуществу московская вещь. По итогам летних протестов можно говорить
об укоренившейся городской традиции. Почему в Москве именно прогулки?
Бульвары, кольцо – кажется, сама топография подсказывает формат: правда,
как замечает
Дмитрий Быков, Москва – это всегда прогулки по кругу, и в политическом
смысле тоже. Прогулка в своем роде компромисс – между тотальным «нельзя»
и узкой щелочкой «попробуйте». Формат сложился спонтанно в конце 2011
года, буквально после первого массового митинга, и приживался в течение
всего 2012 года, получив символическое завершение в виде «прогулки писателей». Было тогда чувство: ну, уж по крайней мере гулять можно. Гулянье по Москве 2019 года – еще и постчемпионатное: можно сказать, это конвульсии «улицы Никольской».
Вернуть городу спонтанность
Сегодняшние прогулки хаотичны и
не концептуальны – но в этом их важный знак. Их бессознательная цель – нарушить
тоталитарную геометрию города, сталинский генплан, если угодно. Тогда же, когда
были задавлены последние политические инстинкты, в 1930-х, Москва подверглась
тотальной перепланировке и из уютного купеческого превратилась в город
проспектов и магистралей, которые сходятся, как лучи, к Кремлю. Мы до сих пор живем
в этой концентрической логике сталинской утопии. Москва с тех пор «удобна» только
для официальных маршей, для праздничного прохождения колонн и бронетехники, для
салютования, для коллективного выражения эмоций – естественно, во славу одной
партии и правительства. Показательна судьба двух детищ того же времени – ВДНХ и
Парка Горького: попытка превратить их в «модные места» была лишь временным
компромиссом, тоталитарная природа все равно взяла свое. ВДНХ сегодня
выглядит как заповедник неосталинизма, а Парк Горького поет и пляшет во время
протестов.
не концептуальны – но в этом их важный знак. Их бессознательная цель – нарушить
тоталитарную геометрию города, сталинский генплан, если угодно. Тогда же, когда
были задавлены последние политические инстинкты, в 1930-х, Москва подверглась
тотальной перепланировке и из уютного купеческого превратилась в город
проспектов и магистралей, которые сходятся, как лучи, к Кремлю. Мы до сих пор живем
в этой концентрической логике сталинской утопии. Москва с тех пор «удобна» только
для официальных маршей, для праздничного прохождения колонн и бронетехники, для
салютования, для коллективного выражения эмоций – естественно, во славу одной
партии и правительства. Показательна судьба двух детищ того же времени – ВДНХ и
Парка Горького: попытка превратить их в «модные места» была лишь временным
компромиссом, тоталитарная природа все равно взяла свое. ВДНХ сегодня
выглядит как заповедник неосталинизма, а Парк Горького поет и пляшет во время
протестов.
Москва похорошела, но в ней по-прежнему
нет места для спонтанности, для единицы, для индивидуального маршрута. Это не
предполагалось как по сталинскому плану, так и по новому, который призван
охранять величие прошлого. Без людей на площади нет и площади, сказала как-то
Анна Наринская (людей, пришедших, естественно, по своей воле). Без свободного человека
нет современного города. Эту странную пустоту власть время от времени пытается
заполнить «организованной спонтанностью» на том же проспекте Сахарова. Но – насильно
жив не будешь. Вот, собственно, для чего нужны прогулки городу: чтобы вернуть
утраченный дух спонтанности.
нет места для спонтанности, для единицы, для индивидуального маршрута. Это не
предполагалось как по сталинскому плану, так и по новому, который призван
охранять величие прошлого. Без людей на площади нет и площади, сказала как-то
Анна Наринская (людей, пришедших, естественно, по своей воле). Без свободного человека
нет современного города. Эту странную пустоту власть время от времени пытается
заполнить «организованной спонтанностью» на том же проспекте Сахарова. Но – насильно
жив не будешь. Вот, собственно, для чего нужны прогулки городу: чтобы вернуть
утраченный дух спонтанности.
Что может
быть безобиднее, чем прогулки, но они по-прежнему пугают власть, и в этом есть
что-то иррациональное. Между прочим, так в Москве «гуляли» 60 лет назад. Еще в середине
1950-х родилась странная традиция, «хиляние по бродвею»
(или «броду») –
известная демонстрация стиляг: по левой стороне Тверской улицы, от
здания
Госплана до памятника Пушкину. Это стало неожиданной проблемой для
советской власти. Формального повода запретить гуляния не было, стиляги
ничего
не нарушали. Но даже эти безобидные шатания воспринимались как скрытая
угроза, как
покушение на сакральное, как оскорбление самого духа советской власти –
потому что были организованы не партией, а самими людьми. Для борьбы с
«бродвеем» было
решено в том числе натравливать на него хулиганов из пригорода –
титушек, как сказали
бы сегодня (эпизод об этом есть в фильме «Стиляги»).
быть безобиднее, чем прогулки, но они по-прежнему пугают власть, и в этом есть
что-то иррациональное. Между прочим, так в Москве «гуляли» 60 лет назад. Еще в середине
1950-х родилась странная традиция, «хиляние по бродвею»
(или «броду») –
известная демонстрация стиляг: по левой стороне Тверской улицы, от
здания
Госплана до памятника Пушкину. Это стало неожиданной проблемой для
советской власти. Формального повода запретить гуляния не было, стиляги
ничего
не нарушали. Но даже эти безобидные шатания воспринимались как скрытая
угроза, как
покушение на сакральное, как оскорбление самого духа советской власти –
потому что были организованы не партией, а самими людьми. Для борьбы с
«бродвеем» было
решено в том числе натравливать на него хулиганов из пригорода –
титушек, как сказали
бы сегодня (эпизод об этом есть в фильме «Стиляги»).
Сегодня человеческое тело – само по себе
протест, пишет
Джудит Батлер.
Протест сегодня и выглядит порой как предъявление тела обществу – в
качестве напоминания
«я существую» или «я страдаю». Правда, часто уже невозможно понять, где
тело протестует,
а где просто гуляет (в этом смысле московские прогулки вполне
вписываются в
мировую тенденцию). Но в России это еще и попытка выпрыгнуть из
советской коллективности
в индивидуальность, из «мы» – обратно в «я». Прогулки – это обретение
новой субъектности и – невольно – упрощение морального противостояния:
насилие против ненасилия. Но ошибкой было бы думать, что жестокие
задержания – это раны, нанесенные отдельным
людям; эти раны нанесены всему городу, и после них остаются шрамы на
общественном
теле.
протест, пишет
Джудит Батлер.
Протест сегодня и выглядит порой как предъявление тела обществу – в
качестве напоминания
«я существую» или «я страдаю». Правда, часто уже невозможно понять, где
тело протестует,
а где просто гуляет (в этом смысле московские прогулки вполне
вписываются в
мировую тенденцию). Но в России это еще и попытка выпрыгнуть из
советской коллективности
в индивидуальность, из «мы» – обратно в «я». Прогулки – это обретение
новой субъектности и – невольно – упрощение морального противостояния:
насилие против ненасилия. Но ошибкой было бы думать, что жестокие
задержания – это раны, нанесенные отдельным
людям; эти раны нанесены всему городу, и после них остаются шрамы на
общественном
теле.
Государство не может уловить человека
Контроверзой этому человеческому творчеству
выглядят развешанные по всей столице плакаты «Мой город для жизни» с призывом голосовать 8 сентября. Эти
рисунки – также попытка уловить образ времени, запечатлеть его, выразить через
людей. На самом деле, конечно, они лишь подчеркивают разрыв между идеальным представлением
и реальностью. Этот разрыв сегодня скандален – как соцреализм, как «Кубанские
казаки» на фоне голода. Плакаты эти словно бы специально контрастируют с кадрами
о массовых задержаниях, о поваленном на землю бегуне Коновалове или девушке,
которую полицейский ударил в живот.
выглядят развешанные по всей столице плакаты «Мой город для жизни» с призывом голосовать 8 сентября. Эти
рисунки – также попытка уловить образ времени, запечатлеть его, выразить через
людей. На самом деле, конечно, они лишь подчеркивают разрыв между идеальным представлением
и реальностью. Этот разрыв сегодня скандален – как соцреализм, как «Кубанские
казаки» на фоне голода. Плакаты эти словно бы специально контрастируют с кадрами
о массовых задержаниях, о поваленном на землю бегуне Коновалове или девушке,
которую полицейский ударил в живот.
У человека
постарше люди на плакатах вызывают
ассоциации с тем самым, как сказал бы Пелевин, постаревшим строителем
коммунизма.
С другой стороны, эти образы заимствованы, конечно, из современной
рекламы. Но бросается в
глаза именно общая безжизненность, неживость этих фигур. Лица на
рекламных
плакатах, призывающих что-то купить или воспользоваться новыми
сервисами, тоже ведь «ненастоящие»; но они и то выглядят живее. Почему?
Рекламные герои
чего-то хотят, жаждут, на их лицах страсть – когда они узнают о
распродаже или
скидках, и это чувство по крайней мере понятно. Лица на выборных
плакатах
лишены желаний – кажется, им уже нечего хотеть.
постарше люди на плакатах вызывают
ассоциации с тем самым, как сказал бы Пелевин, постаревшим строителем
коммунизма.
С другой стороны, эти образы заимствованы, конечно, из современной
рекламы. Но бросается в
глаза именно общая безжизненность, неживость этих фигур. Лица на
рекламных
плакатах, призывающих что-то купить или воспользоваться новыми
сервисами, тоже ведь «ненастоящие»; но они и то выглядят живее. Почему?
Рекламные герои
чего-то хотят, жаждут, на их лицах страсть – когда они узнают о
распродаже или
скидках, и это чувство по крайней мере понятно. Лица на выборных
плакатах
лишены желаний – кажется, им уже нечего хотеть.
Постер предвыборной кампании в Мосгордуму. Иллюстрация: mosgorizbirkom.ru
Задача художнику формулировалась, вероятно,
так: должно быть ощущение достатка, счастья, когда единственное желание –
сохранить все, как есть. Цинично говоря, в этом есть своя правда – обладатели
московской прописки живут лучше, чем остальная Россия; но позиция «человек
без желаний» противоречит самой природе капитализма. Без желания, стремления,
без жажды и страсти не работает экономика. Социализм, плановая экономика
исходили из конечности материальных желаний человека, полагая, что одного
пальто и двух пар обуви в год ему будет достаточно. Сегодняшний государственный
капитализм в России «позволяет» человеку желать гораздо большего, ассортимент
расширился – но он по-прежнему исходит из того, что человек есть простая
совокупность физиологических и материальных потребностей. И такого человека
можно заранее просчитать, предсказать. Плакаты отражают эту «простоту»: забота
о семье, достатке, комфорте, здоровье, изредка о карьере. Но авторы этой
концепции, как и их советские предшественники, по-прежнему игнорируют наличие у
человека сверхценностей – например, желания жить по совести, по правде, представлений
о гражданских правах или достоинстве. Прогулки – как раз напоминание об
этом, о том, что человек не измеряется единым материальным аршином.
так: должно быть ощущение достатка, счастья, когда единственное желание –
сохранить все, как есть. Цинично говоря, в этом есть своя правда – обладатели
московской прописки живут лучше, чем остальная Россия; но позиция «человек
без желаний» противоречит самой природе капитализма. Без желания, стремления,
без жажды и страсти не работает экономика. Социализм, плановая экономика
исходили из конечности материальных желаний человека, полагая, что одного
пальто и двух пар обуви в год ему будет достаточно. Сегодняшний государственный
капитализм в России «позволяет» человеку желать гораздо большего, ассортимент
расширился – но он по-прежнему исходит из того, что человек есть простая
совокупность физиологических и материальных потребностей. И такого человека
можно заранее просчитать, предсказать. Плакаты отражают эту «простоту»: забота
о семье, достатке, комфорте, здоровье, изредка о карьере. Но авторы этой
концепции, как и их советские предшественники, по-прежнему игнорируют наличие у
человека сверхценностей – например, желания жить по совести, по правде, представлений
о гражданских правах или достоинстве. Прогулки – как раз напоминание об
этом, о том, что человек не измеряется единым материальным аршином.
Эстетика
– тоже политика. Конечно, цель
этих плакатов – противопоставить протестующих маргиналов «нормальным
людям», тем самым заодно сформулировать и саму сегодняшнюю норму. Она
очень проста: жить
своей жизнью и не лезть в политику. Особенно на плакатах много молодых
людей –
к ним и обращен этот вопль: так чего же вам еще надо-то? У вас же и так
все
есть! Перед нами идеал, «какими нас видит наша бабушка», то есть
московская и
федеральная власть: пасторальный, плюшевый человек без общественных,
политических желаний.
– тоже политика. Конечно, цель
этих плакатов – противопоставить протестующих маргиналов «нормальным
людям», тем самым заодно сформулировать и саму сегодняшнюю норму. Она
очень проста: жить
своей жизнью и не лезть в политику. Особенно на плакатах много молодых
людей –
к ним и обращен этот вопль: так чего же вам еще надо-то? У вас же и так
все
есть! Перед нами идеал, «какими нас видит наша бабушка», то есть
московская и
федеральная власть: пасторальный, плюшевый человек без общественных,
политических желаний.
Есть, однако, какой-то стилистический
закон, единый для всех продуктов такого рода. Даже через ангажированного
плакатиста рисунок сообщает нам нечто большее, какую-то провиденциальную правду
– вопреки желанию художника.
закон, единый для всех продуктов такого рода. Даже через ангажированного
плакатиста рисунок сообщает нам нечто большее, какую-то провиденциальную правду
– вопреки желанию художника.
Есть одна особенность у советского панно,
фрески, плаката: если герой 1930–1950-х полнообъемен, широк, округл, то начиная
с 1960-х он как-то странно теряет в объеме, истончается, к 1970-м
превращаясь в плоское, почти схематичное изображение. Это, конечно, можно объяснить
художественной модой; вспомним, например, школу Фаворского, влияние мурализма или собственный «суровый стиль», который как бы «ужал» советского человека.
Но в итоге «строитель коммунизма» повсеместно стирается, истончается, становится
зыбким, неконкретным. Как, заметим, и сама идея коммунизма.
фрески, плаката: если герой 1930–1950-х полнообъемен, широк, округл, то начиная
с 1960-х он как-то странно теряет в объеме, истончается, к 1970-м
превращаясь в плоское, почти схематичное изображение. Это, конечно, можно объяснить
художественной модой; вспомним, например, школу Фаворского, влияние мурализма или собственный «суровый стиль», который как бы «ужал» советского человека.
Но в итоге «строитель коммунизма» повсеместно стирается, истончается, становится
зыбким, неконкретным. Как, заметим, и сама идея коммунизма.
Заложник утопии, тоталитарной или
гибридной, стачивается, исчезает, ускользает – одновременно с истончением самой
утопии – и искусство невольно фиксирует это.
гибридной, стачивается, исчезает, ускользает – одновременно с истончением самой
утопии – и искусство невольно фиксирует это.
Идеальное
представление государства о
человеке (а плакаты – это оно и есть) и сам человек словно бы вступают в
конфликт. Государство пытается уловить человека, буквально или
символически – а
человек не дается, ускользает, выпрыгивает из навязанной ему оболочки,
из рамок, придуманных для него государством, – в реал, обретая тем самым
плоть. И плакатист – что в 1970-е, что сейчас – бессознательно
фиксирует именно
эту общую усталость от утопии. Это и есть нынешнее состояние российского
общества,
которое ищет подходящий и правдивый размер для себя – взамен
навязанному.
Постсоветский человек в 1990-е стал ничем – но теперь становится
кое-чем, и
это обретение себя происходит в том числе за счет спонтанных практик, за
счет тех самых прогулок. Расширяется массовое представление о свободе –
которое
включает теперь не только свободу личную, но и свободу общественного
пространства.
представление государства о
человеке (а плакаты – это оно и есть) и сам человек словно бы вступают в
конфликт. Государство пытается уловить человека, буквально или
символически – а
человек не дается, ускользает, выпрыгивает из навязанной ему оболочки,
из рамок, придуманных для него государством, – в реал, обретая тем самым
плоть. И плакатист – что в 1970-е, что сейчас – бессознательно
фиксирует именно
эту общую усталость от утопии. Это и есть нынешнее состояние российского
общества,
которое ищет подходящий и правдивый размер для себя – взамен
навязанному.
Постсоветский человек в 1990-е стал ничем – но теперь становится
кое-чем, и
это обретение себя происходит в том числе за счет спонтанных практик, за
счет тех самых прогулок. Расширяется массовое представление о свободе –
которое
включает теперь не только свободу личную, но и свободу общественного
пространства.
Комментарии
Отправить комментарий